Признание - Страница 128

128

Епископа звали Саймон Пристер. Церковь для него являлась единственной семьей, и все его обязанности сводились к мелочному контролю за подчиненными. Хотя его возраст не превышал пятидесяти с небольшим лет, будучи очень полным, он выглядел и вел себя, как человек старый. Волос у него почти не осталось — только неопрятные белые пучки торчали над ушами. Безобразный куполообразный живот свисал вниз, образуя складки над бедрами. У епископа никогда не было жены, которая бранила бы его за лишний вес и следила за тем, чтобы он носил одинаковые носки, а на рубашке отсутствовали пятна. Он говорил тихо и медленно, будто ждал, что слова придут свыше. За глаза его называли Монахом, обычно доброжелательно, но нередко и со злостью. Дважды в год — во второе воскресенье марта и третье воскресенье сентября — Монах приезжал, чтобы лично прочитать проповедь в церкви Святого Марка в Топеке. Лектор из него был отвратительный. В эти дни на службу приходили только самые стойкие прихожане, да и тех Киту, Дане и всем сотрудникам приходилось уламывать. Видя полупустую церковь, Монах выражал искреннюю тревогу по поводу немногочисленности паствы. Кита это всегда удивляло, поскольку он не мог вообразить, что где-то на проповеди епископа собиралось больше народу, чем у него.

Встреча не была срочной, хотя электронное письмо начиналось с тревожной фразы: «Дорогой Кит, я глубоко обеспокоен…». Саймон предлагал встретиться на будущей неделе и вместе перекусить, что было его любимым занятием. Однако Шредер решил не откладывать, поскольку все равно ничего не мог делать, и воспользовался этим предлогом покинуть город и провести день с Даной в Уичите.

— Не сомневаюсь, что ты это видел, — сказал Саймон, когда они с комфортом устроились за маленьким столиком, заказав кофе и булочки. В его руках была редакционная статья утренней газеты Топеки, которую Кит перечитал уже три раза.

— Да, — подтвердил Кит, помня, что с Монахом лучше разговаривать как можно лаконичнее. У того была привычка подхватывать отдельные слова и, связав их, затянуть петлей на шее собеседника.

Монах всплеснул руками и откусил от булочки, но во рту оказалось не все — большая крошка прилепилась к нижней губе.

— Пойми меня правильно, Кит, — начал Монах, — мы все тобой очень гордимся. Какое мужество! Презрев опасность, ты устремился в зону боевых действий ради спасения человеческой жизни. Это потрясающе!

— Спасибо, Саймон, но я не помню, чтобы ощущал какой-то прилив смелости. Просто отреагировал на события.

— Ладно, ладно, не скромничай. Но ты, наверное, пережил настоящий шок? Как ты все это перенес, Кит? Насилие, люди, осужденные на смерть, общество Бойетта? Уверен, это было ужасно!

Шредеру совсем не хотелось говорить о случившемся, но Монах уже приготовился слушать, всем своим видом демонстрируя, что он весь внимание.

— Саймон, вы же наверняка читали газеты, — попытался отговориться Кит, — и все сами знаете.

— Кит, сделай мне одолжение. Расскажи, как все было.

И Шредеру пришлось уважить Монаха, который каждые пятнадцать секунд прерывал рассказ возгласами «Невероятно!» и «Боже милостивый!». Когда он в очередной раз взмахнул головой, крошка сорвалась с губы и упала в кофе, но он этого не заметил. Кит приберег последний зловещий звонок Бойетта для финала повествования.

— Боже милостивый!

Монах проводил встречу в свойственной ему манере. Начав с неприятного — с редакционной статьи, — он перешел к приятному, то есть к рассказу Кита о своей поездке, а потом неожиданно снова вернулся к причине их встречи. Воздав должное мужеству Шредера в первых двух абзацах, автор статьи обрушился на него, обвиняя в умышленном нарушении закона, хотя, как и юристы, затруднялся точно квалифицировать совершенное им правонарушение.

— Надеюсь, ты обратился за услугами к первоклассному адвокату, — заметил Монах, демонстрируя готовность дать ценный совет, если в этом возникнет необходимость.

— У меня отличный адвокат.

— И?

— Саймон, вы должны меня понять — я связан обещанием конфиденциальности.

Монах пристыженно замер, но сдаваться не собирался:

— Разумеется. Я вовсе не намеревался проявлять излишнее любопытство, но, как ты сам понимаешь, мы не можем оставить этот вопрос без внимания, Кит. Есть мнение, что дело может дойти до официального расследования, и тогда ты окажешься в сложной ситуации, если можно так выразиться. Вряд ли здесь уместно говорить о конфиденциальности.

— Я действительно нарушил закон, Саймон. И с этим ничего не поделаешь — что есть, то есть. Мой адвокат не исключает, что мне придется признать себя виновным в препятствовании отправлению правосудия. Никаких тюремных сроков, только небольшой штраф. Судимость потом снимут. Вот, собственно, и все.

Монах доел последнюю булочку, засунув ее в рот целиком. Он запил ее кофе, вытер рот бумажной салфеткой и спросил:

— А если ты признаешь себя виновным, Кит, как, по-твоему, должна отреагировать на это Церковь?

— Никак.

— Никак?

— У меня был выбор, Саймон. Остаться в Канзасе и надеяться, что все решится само собой, или поступить так, как я поступил. Представьте на минуту, что я выбрал первое — решил ничего не предпринимать, зная, кто настоящий убийца девушки. Невиновного человека казнят, потом находят тело, а я всю оставшуюся жизнь живу с чувством вины, что ничего не сделал. Как бы вы поступили на моем месте, Саймон?

— Мы искренне гордимся твоим поступком, Кит, — мягко произнес Монах, не отвечая на вопрос. — Но мы очень обеспокоены перспективой судебного преследования, когда нашего священника обвиняют в преступлении, причем за ситуацией пристально следит общественность.

128